Сергей Малахов: «Город как целостность больше не существует»

Сергей Малахов – профессор СГАСУ, заведующий кафедрой «Инновационное проектирование», кандидат архитектуры, член Союза архитекторов.

– Сергей Алексеевич, среди Ваших проектов есть и дом-лайнер, и дом-корабль. Может ли ассоциативный образ стать прототипом для создания концепции или ассоциация приходит непосредственно в процессе работы?
– Мне не нравятся ни слово «лайнер», произошедшее от «line», ни «теплоход» (от «теплового хода»?). Слово, форма, дом, судьба, воспоминание, путешествие, путь, океан, острова – эти понятия тесно взаимосвязаны. Для меня судьба – это странствие и поиск «своего острова». Обожаю концепцию Рабле, Стивенсона, Свифта, Дефо, Верна, Умберто Эко. Их герои ищут острова и обретают их. В Библии – та же история. Я путешествовал с друзьями на деревянной шхуне под названием ART-ARK из Санкт-Петербурга до Амстердама, в ноябре – в самую непогоду. Мы называли шхуну «лодкой», хотя название было связано с ковчегом. «Лодка» – наилучшее слово, но ковчег – это ее смысл. Архитекторы могли бы, если бы почувствовали, выбирать идею дома как лодки и поселения как острова, а всю свою практику – как аллегорию странствия героя между островами архипелага. Остров («станция», «порт», «гнездо») и Лодка – два устойчивых прототипа. Ссылка на эти прототипы всегда берет за живое. Ошибки не произойдет. Поэтому я бы предпочел начинать с лодки и острова (пусть – корабля) как исходных ассоциативных прототипов архитектурной формы.

– В своей новой книге Day Gilbert Вы пишете: «Пустота становится все более дефицитом». Если продолжить игру в ассоциации, то какой архитектурный образ возникает у Вас в связи со словосочетанием «архитектура пустоты»?
– Самые лучшие архитектурные образы и объекты созданы не архитекторами, а Богом. Например, береговая линия глубокой осенью, как грань между жизнью и смертью. Пустота – это поле, океан, город в утреннем тумане, когда все еще только пробуждаются и не чувствуется суеты. Пустота – это чистый стол перед началом работы. Это продолжительная пауза между строфами. Это незастроенный остров Дэй Гилберт. Никого не могу убедить, что это самое ценное. Студенты заваливают стол вещами, а девелоперы застраивают любой клочок территории. Приемник орет, учительница в школе визжит, все в мегаполисе сваливается в кучу, превращается в смысловой и физический «мармелад». Недавно я нарисовал четыре высокие белые стены, замкнувшие вытянутый прямоугольник длиной примерно метров сто и шириной метров десять. Высота стен – около двадцати метров. Один вход с торца – маленькая простая дверь – и выход с противоположной стороны. Представим себе, что вы попадаете туда в солнечный день, поднимаете голову и видите сияющий голубой прямоугольник неба. И все. Объект называется «Музей Неба». Он создан с помощью пустоты.



– Что такое неофициальный архитектурный язык, каковы его особенности и механизмы?
– Неофициальный архитектурный язык – это не то же самое, что неофициальный разговорный язык, потому что он осознается внутри культурной архитектурной дискуссии. Это означает, что его лучшие образцы проходят «постпроектную» рефлексию, становятся предметом графической и литературной репрезентации. Например, мы с Евгенией Репиной и нашими студентами уже почти пятнадцать лет изучаем анонимную архитектуру, и этот процесс материализуется в виде «как бы анонимных проектов», получая воплощение в пространстве выставок и публикаций. Специальная программа под названием «Постпроект» получила признание на первом конкурсе DIA, прозвучала на Международной биеннале архитектуры в Роттердаме в 2005 году. Источником культурной репрезентации неофициального языка является обыкновенный «самострой», изобилием которого славится наша российская реальность. Иногда это красиво, иногда – отвратительно, иногда – прекрасно; все нужно различить, как-то пересказать, потому что именно через пересказ возникает аромат архитектурного приключения: сама по себе эта жизнь просто трагична, иногда – нелепа и даже смешна. Непрофессиональный язык – источник нового профессионального языка, очарованного идеей естественности, парадоксов, спонтанности, героизма, смешения времен, супернеожиданных сценариев функции и формы.

– На BERLOGOS есть статья филиппинского архитектора Фелино Палафокса о вертикальной (высотной) урбанизации города. Согласны ли Вы с его позицией, возможно ли подобное развитие в условиях российской градостроительной ситуации?
– Я пока не видел высотной застройки, которая внушала бы мне уверенность, что люди, участвующие в реализации подобной типологии, отдают себе отчет в том, что они пытаются сотворить, и несут ответственность за последствия, которые все это может повлечь за собой. Внешние эффекты огромных вертикальных зданий Фелино Палафокс даже не обсуждает: видимо подобный аспект не является центральным в повестке дня. Мне немного обидно, что лучшие версии огромных вертикальных объектов не фигурируют в панораме происходящего в этой сфере. Американцы начинали с того, что преимущественное внимание уделяли форме небоскреба. Единичные небоскребы, и правда, могли казаться памятниками человеческому гению – и пусть бы они оставались такими. Следующий этап – попытка создать из них груду, скопление (см. Москва-Сити), но единственный привлекательный вариант – это Манхэттэн: там действительно красиво, романтично, это способно увлечь (см. «Три дня Кондора»).
Нынешние небоскребы это коммерческие вместилища для нищеты и офисного планктона. Куда делись небоскребы, развивающие идеи «городов будущего» (Рагон, Фридман, Шанеак, Райт, «Пятый элемент»)? Уж если и делать что-то громадное, так подлинный «вертикальный город». Но это вовсе на столб, не гигантский менгир, не очередной приступ фалломании, а как минимум «умная ступенчатая мегаструктура» (вспомним поиск 60-х и 70-х), быть может, все-таки пирамида со всякими там атриумами и садами. Но по этому пути не идут – жмутся на пятачках, все это противная коммерческая интрига. Город как целостность больше не существует. Кажется, это признал Рэм Колхаас в интервью по поводу выставки The Gulf. А жаль. Может, тогда нам и не нужен такой город? В общем, я против небоскребов в большей части русского пространства. Не нужно быть идиотами, когда можно, не рискуя отключением лифта или подачей воды, спокойно жить среди деревьев на берегу. Высотная застройка подавляет. Походите по Роттердаму у подножья высоток – это мрак! Но все же, у каждой типологии есть не только тупики, но и прорывы. Для каждого случая архитектурного помешательства должна сложиться адекватная обстановка. Подождем лучших времен и решений. Наверное, где-то это может произойти и в России. Только этот путь все равно менее интеллектуален, чем попытка создать сомасштабную среду без выпендрежных «расчесок» посреди русских равнин.
Ассоциативно торчащие посредине ландшафта высотки напоминают недострой, кладбище циклопов, памятник глупости, и к тому же окончательно извращают русский пейзаж. А на филлипинский… мне, собственно, сами знаете…



– При жестких санитарных нормах возможно ли строительство и развитие вдоль береговой линии реки?
– При «жестких нормах», как Вы выразились, скорее всего, строительство на самой кромке воды могло бы быть запрещено, но все продолжают строить. В одних случаях это безобразно, так как уничтожает естественный берег (и таких примеров большинство), в других – вполне гармонично. Моя точка зрения заключается в том, что вся Россия спокойно могла бы расселиться вдоль своих речных берегов, и люди жили бы припеваючи вместо того, чтобы париться в мертвом пространстве микрорайонов. Запрет полезен до той поры, пока мы применяем бездарные суррогаты вместо достойных проектов. Смысл инновационного проектирования заключается в том, чтобы интеллектуализировать проектные и инженерные решения по мере приближения дома к воде, ведь вода – это наша главная ценность. Как только безопасность среды будет гарантирована, запрет следует отменить. Тем более что он все равно не действует. Но в нашем случае заказчик, насколько мне известно, получил разрешение на «некапитальные» объекты на берегу, и поэтому мы применили опоры и экологически обоснованное инженерное оборудование.